"Я знаю его лучше, чем другие, - сказал Пушкин графу Струтынскому, - потому что у меня к тому был случай. Не купил он меня золотом, ни лестными обещаниями, потому что знал, что я непродажен и придворных милостей не ищу; не ослепил он меня блеском царского ореола, потому что в высоких сферах вдохновения, куда достигает мой дух, я привык созерцать сияния гораздо более яркие; не мог он и угрозами заставить меня отречься от моих убеждений, ибо кроме совести и Бога я не боюсь никого, не дрожу ни перед кем. Я таков, каким был, каким в глубине естества моего останусь до конца дней: я люблю свою землю, люблю свободу и славу отечества, чту правду и стремлюсь к ней в меру душевных и сердечных сил; однако я должен признать, (ибо отчего же не признать), что Императору Николаю я обязан обращением моих мыслей на путь более правильный и разумный, которого я искал бы еще долго и может быть тщетно, ибо смотрел на мир не непосредственно, а сквозь кристалл, придающий ложную окраску простейшим истинам, смотрел не как человек, умеющий разбираться в реальных потребностях общества, а как мальчик, студент, поэт, которому кажется хорошо все, что его манит, что ему льстит, что его увлекает!

Помню, что, когда мне объявили приказание Государя явиться к нему, душа моя вдруг омрачилась - не тревогою, нет! Но чем-то похожим на ненависть, злобу, отвращение. Мозг ощетинился эпиграммой, на губах играла насмешка, сердце вздрогнуло от чего-то похожего на голос свыше, который казалось призывал меня к роли исторического республиканца Катона, а то и Брута. Я бы никогда не кончил, если бы вздумал в точности передать все оттенки чувств, которые испытал на вынужденном пути в царский дворец, и что же? Они разлетелись, как мыльные пузыри, исчезли в небытие, как сонные видения, когда он мне явился и со мной заговорил. Вместо надменного деспота, кнутодержавного тирана, я увидел человека рыцарскипрекрасного, величественно-спокойного, благородного лицом. Вместо грубых и язвительных слов угрозы и обиды, я слышал снисходительный упрек, выраженный участливо и благосклонно.

"Как, - сказал мне Император, - и ты враг твоего Государя, ты, которого Россия вырастила и покрыла славой, Пушкин, Пушкин, это не хорошо! Так быть не должно".

Я онемел от удивления и волнения, слово замерло на губах. Государь молчал, а мне казалось, что его звучный голос еще звучал у меня в ушах, располагая к доверию, призывая о помощи. Мгновения бежали, а я не отвечал.
"Что же ты не говоришь, ведь я жду", - сказал Государь и взглянул на меня пронзительно.

Отрезвленный этими словами, а еще больше его взглядом, я наконец опомнился, перевел дыхание и сказал спокойно: "Виноват и жду наказания".
"Я не привык спешить с наказанием, - сурово ответил Император, -
если могу избежать этой крайности, бываю рад, но я требую сердечного
полного подчинения моей воле, я требую от тебя, чтоб ты не принуждал меня
быть строгим, чтоб ты помог мне быть снисходительным и милостивым, ты
не возразил на упрек во вражде к твоему Государю, скажи же почему ты враг
ему?"

"Простите, Ваше Величество, что не ответив сразу на Ваш вопрос я
дал Вам повод неверно обо мне думать. Я никогда не был врагом моего
Государя, но был врагом абсолютной монархии".

Государь усмехнулся на это смелое признание и воскликнул хлопая меня по плечу:
"Мечтания итальянского карбонарства и немецких тугендбундов!

Республиканские химеры всех гимназистов, лицеистов, недоваренных мыслителей из университетской аудитории. С виду они величавы и красивы, в существе своем жалки и вредны! Республика есть утопия, потому что она есть состояние переходное, ненормальное, в конечном счете всегда ведущая к диктатуре, а через нее к абсолютной монархии. Не было в истории такой республики, которая в трудную минуту обошлась бы без самоуправства одного человека и которая избежала бы разгрома и гибели, когда в ней не оказалось дельного руководителя. Силы страны в сосредоточенной власти, ибо где все правят - никто не правит; где всякий законодатель, - там нет ни твердого закона, ни единства политических целей, ни внутреннего лада.

Каково следствие всего этого? Анархия!"

Государь умолк, раза два прошелся по кабинету, вдруг остановился предо мной и спросил: "Что ж ты на это скажешь, поэт?" "Ваше Величество, - отвечал я, кроме республиканской формы правления, которой препятствует огромность России и разнородность населения, существует еще одна политическая форма - конституционная монархия".

"Она годится для государств, окончательно установившихся, -
перебил Государь тоном глубокого убеждения, - а не для таких, которые находятся на пути развития и роста. Россия еще не вышла из периода борьбы за существование, она еще не добилась тех условий, при которых возможно развитие внутренней жизни и культуры. Она еще не достигла своего предназначения, она еще не оперлась на границы необходимые для ее величия. Она еще не есть вполне установившаяся, монолитная, ибо элементы, из которых она состоит до сих пор, друг с другом не согласованы. Их сближает и спаивает только самодержавие, неограниченная, всемогущая воля монарха. Без этой воли не было бы ни развития, ни спайки и малейшее сотрясение разрушило бы все строение государства. Неужели ты думаешь, что будучи конституционным монархом я мог бы сокрушить главу революционной гидры, которую вы сами, сыны России вскормили на гибель ей? Неужели ты думаешь, что обаяние самодержавной власти, врученное мне Богом, мало содействовало удержанию в повиновении остатков Гвардии и обузданию уличной черни, всегда готовой к бесчинству, грабежу и насилию?
Она не посмела подняться против меня! Не посмела! Потому что самодержавный царь был для нее представителем Божеского могущества и наместником Бога на земле, потому что она знала, что я понимаю всю великую ответственность своего призвания и что я не человек без закала и воли, которого гнут бури и устрашают громы".

Когда он говорил это, ощущение собственного величия и могущества казалось делало его гигантом. Лицо его было строго, глаза сверкали, но это не были признаки гнева, нет, он в эту минуту не гневался, но испытывал свою силу, измерял силу сопротивления, мысленно с ним боролся и побеждал. Он был горд и в то же время доволен. Но вскоре выражение его лица смягчилось, глаза погасли, он снова прошелся по кабинету, снова остановился предо мною и сказал:
"Ты еще не все высказал, ты еще не вполне очистил свою мысль от предрассудков и заблуждений, может быть, у тебя на сердце лежит чтонибудь такое, что его тревожит и мучит? Признайся смело, я хочу тебя выслушать и выслушаю".
"Ваше Величество, - отвечал я с чувством, - Вы сокрушили главу революционной гидре. Вы совершили великое дело, кто станет спорить?

Однако... есть и другая гидра, чудовище страшное и губительное, с которым Вы должны бороться, которое должны уничтожить, потому что иначе оно Вас уничтожит!"

"Выражайся яснее,- перебил Государь, готовясь ловить каждое мое
слово".

"Эта гидра, это чудовище, - продолжал я, - самоуправство административных властей, развращенность чиновничества и подкупность судов. Россия стонет в тисках этой гидры, поборов, насилия и грабежа, которая до сих пор издевается даже над высшей властью. На всем пространстве государства нет такого места, куда бы это чудовище не досягнуло, нет сословия, которого оно не коснулось бы. Общественная безопасность ничем у нас не обеспечена, справедливость в руках самоуправств! Над честью и спокойствием семейств издеваются негодяи, никто не уверен ни в своем достатке, ни в свободе, ни в жизни. Судьба каждого висит на волоске, ибо судьбою каждого управляет не закон, а фантазия любого чиновника, любого доносчика, любого шпиона. Что ж удивительного, Ваше Величество, если нашлись люди, чтоб свергнуть такое положение вещей? Что ж удивительного, если они, возмущенные зрелищем униженного и страдающего отечества подняли знамя сопротивления, разожгли огонь мятежа, чтоб уничтожить то, что есть и построить то, что должно быть: вместо притеснения - свободу, вместо насилия - безопасность, вместо продажности - нравственность, вместо произвола - покровительство законов, стоящих надо всеми и равного для всех! Вы, Ваше Величество, можете осудить развитие этой мысли, незаконность средств к ее осуществлению, излишнюю дерзость предпринятого, но не можете не признать в ней порыва благородного. Вы могли и имели право покарать виновных, в патриотическом безумии хотевших повалить трон Романовых, но я уверен, что даже карая их, в глубине души, Вы не отказали им ни в сочувствии, ни в уважении. Я уверен, что если Государь карал, то человек прощал!"

"Смелы твои слова, - сказал Государь сурово, но без гнева, - значит
ты одобряешь мятеж, оправдываешь заговорщиков против государства?
Покушение на жизнь монарха?"

"О нет. Ваше Величество, - вскричал я с волнением, - я оправдываю
только цель замысла, а не средства. Ваше Величество умеете проникать в
души, соблаговолите проникнуть в мою и Вы убедитесь, что все в ней чисто
и ясно. В такой душе злой порыв не гнездится, а преступление не
скрывается!"

"Хочу верить, что так, и верю, - сказал Государь, более мягко, - у
тебя нет недостатка ни в благородных побуждениях, ни в чувствах, но тебе не
достает рассудительности, опытности, основательности. Видя зло, ты
возмущаешься, содрогаешься и легкомысленно обвиняешь власть за то, что
она сразу не уничтожила это зло и на его развалинах не поспешила
воздвигнуть здание всеобщего блага. Знай, что критика легка и что искусство
трудно: для глубокой реформы, которую Россия требует, мало одной воли
монарха, как бы он не был тверд и силен. Ему нужно содействие людей и
времени. Нужно соединение всех высших духовных сил государства в одной
великой передовой идее; нужно соединение всех усилий и рвений в одном
похвальном стремлении к поднятию самоуправления в народе и чувства
чести в обществе. Пусть все благонамеренные, способные люди
объединяться вокруг меня, пусть в меня уверуют, пусть самоотверженно и
мирно идут туда, куда я поведу их и гидра будет побеждена! Гангрена,
разъедающая Россию, исчезнет! Ибо только в общих усилиях - победа, в
согласии благородных сердец - спасение. Что же до тебя, Пушкин, ты
свободен. Я забываю прошлое, даже уже забыл. Не вижу пред собой
государственного преступника, вижу лишь человека с сердцем и талантом,
вижу певца народной славы, на котором лежит высокое призвание -
воспламенять души вечными добродетелями и ради великих подвигов!
Теперь... можешь идти! Где бы ты ни поселился, - ибо выбор зависит от тебя, - помни, что я сказал, и как с тобой поступил, служи родине мыслью, словом и пером. Пиши для современников и для потомства, пиши со всей полнотой вдохновения и совершенной свободой, ибо цензором твоим - буду я".
Такова была сущность Пушкинского рассказа. Наиболее значительные места, запечатлевшиеся в моей памяти я привел почти дословно".

Комментируя приведенный выше отрывок из воспоминаний гр. Струтынского В. Ходасевич пишет: "Было бы рискованно вполне полагаться на дословный текст Струтынского, но из этого не следует, что мы имеем дело с вымыслом и что общий смысл и общий ход беседы передан неверно.

Отметим, что на буквальную точность записи не претендует и сам автор, подчеркивающий, что наиболее значительные места приведены им почти буквально. Вполне возможно, что они даже были записаны Струтынским вскоре после беседы с Пушкиным: биограф и друг Струтынского, в свое время небезызвестный славист А. Киркор, рассказывает, что у Струтынского была необычайная память и что кроме того незадолго до смерти он сжег несколько томов своих дневников и заметок. Может быть, среди них находились и более точно воспроизведенные, сделанные по свежим воспоминаниям отрывки из беседы с Пушкиным, впоследствии послужившие материалом для данной записи, в которой излишняя стройность и законченность составляют, конечно; не достоинство, а недостаток.

"...Повторяю еще раз, - заканчивает Б. Ходасевич свои комментарии, - запись нуждается в детальном изучении, которое одно позволит установить истинную степень ее достоверности. Но во всяком случае просто отбросить ее, как апокриф, нет никаких оснований. В заключение отметим еще одно обстоятельство, говорящее в пользу автора. Пушкин умер в 1837 г. Смерть его произвела много шуму не только Е России, но и заграницей. Казалось бы, если бы Струтынский был только хвастуном и выдумщиком, пишущим на основании слухов и чужих слов - он поспешил бы при первой возможности выступить со своим рассказом, если не к русской печати, то заграничной. Он этого не сделал и своему повествованию о знакомстве с Пушкиным отвел место лишь в общих своих мемуарах, публикация которых состоялась лишь много лет спустя".